С Англиею дело остановилось за деньгами: Россия в последнем проекте союзного
договора требовала 500000 фунтов стерлингов на случай действительной диверсии
русским войском и 200000 фунтов ежегодно за содержание корпуса на границах;
Англия предлагала за диверсию 350000 фунтов, а за содержание корпуса на
границах – только 50000 фунтов. Канцлер в своей записке для императрицы
говорил, что из суммы, за действительный поход платимой, едва ли что можно
убавить, но из суммы за содержание корпуса на границах можно убавить до
половины, ибо содержать войска на границах и без того надобно.
В июне на смену Гюидикенсу приехал новый английский посол, Уильямс, бывший
при польско-саксонском дворе. Новый посол в конференции 6 июля объявил, что он
торговаться не будет и объявляет ультиматум: 1) конвенция должна
распространяться и на всех союзников короля английского; 2) сумма субсидий на
случай диверсии будет 500000 фунтов; 3) сумма за содержание войска на границах
будет 100000 фунтов. 19 июля императрица велела канцлеру и вице-канцлеру
представить Уильямсу, только не ее именем, но от себя, что уменьшение субсидий
за содержание войска на границах встретит большие затруднения, ибо императрица
считает последний русский проект за ультиматум. Когда Уильямсу сделано было это
внушение, то он отвечал, что не будет согласно с его честью переменить то, что
раз он объявил как ультиматум. Тогда императрица подписала 26 июля проект
конвенции, согласной с предложением Уильямса, а 19 сентября конвенция была
заключена: за означенные суммы Россия обязалась содержать на лифляндских и
литовских границах корпус в 55000 человек, т.е. 40000 пехоты и 15000 конницы, и
на морском берегу от 40 до 50 галер с потребным экипажем; этот корпус идет за
границу, как скоро на английского короля или кого-нибудь из его союзников
сделано будет нападение, а король английский высылает свою эскадру в Балтийское
море. Конвенция продолжается четыре года. Ратификация замедлилась со стороны
императрицы, а между тем 20 декабря канцлер пригласил послов – австрийского
Эстерга-зи
и английского Уильямса, одного после другого, – и читал им следующую записку:
«По обстоятельствам времени, которые становятся день ото дня более
критическими, по причине неизбежной войны между Англиею и Франциею императрица
повелела своему министерству просить посла откровенно и письменно изъясниться о
мнениях и мерах своего двора на случай предстоящей в Европе войны, особенно
если бы прусский король ее начал или в нее вмешался, т.е. если прусский король
нападет на кого-нибудь из общих союзников, то с какими силами Австрия и Англия
намерены
ему сопротивляться или с какими силами напасть на него». Эстергази принял
записку на до-ношение своему двору, уверяя, что его государыня свято исполнит
договор 1746 года. Потом Эс-тергази спросил: кончено ли с Англиею дело о
субсидном
договоре, потому что его двор сильно им интересуется, считая основанием доброй
системы, и по нем распорядит дальнейшие свои меры. Когда ему сказали, что для
окончания дела все еще ожидается высочайшее повеление, то он сильно задумался,
а потом сказал: «Не знаю, как мне эту записку послать к своему двору, не давши
при том знать об английской конвенции как главном деле, и как мне уничтожить
беспокойство, в которое мой двор непременно будет этим приведен?»
Уильямс, выслушав записку, тотчас спросил: «А наша конвенция ратификована?»
Когда и ему сказали, что еще ожидается высочайшее повеление, то он, совсем
потупись,
отвечал: «Я надеялся приехать на конференцию совсем для другого дела, а не для
принятия читанной мне записки. Уже три недели, как я сообщил о полученных мною
из Лондона ратификациях; но я ни одним словом не докучал о скорой их размене,
уважая время и покой ее императорского величества, особенно услыхав, что ее
величество, чувствуя боль в руке, по несчастию ее снова повредила. Я и давно
терпеливо и с благоговением буду ждать, только бы я был уверен и мог уверить
свой двор, что медленность в размене ратификаций не поведет к разрушению самого
дела. Читанная мною записка, собственно, не заключает в себе ничего, против
чего бы можно было спорить, но принять я ее не могу прежде размена ратификаций,
не приводя этим короля своего в крайнее беспокойство и не подвергая себя его
гневу и потере всякого доверия. Я уже и так несчастлив, что в Лондоне узнают об
этом из Вены, куда Эстергази отправит записку».
После того Уильямс не переставал жаловаться на медленность в размене
ратификаций и наконец объявил, что больше не будет ездить ко двору.
Вице-канцлер уверял его, что императрица неизменна в дружеских чувствах своих к
английскому королю. «Может быть, – прибавил Воронцов, – сомнение императрицы
происходит оттого, что ее величеству не желательно посылать свои войска так
далеко в Германию или Нидерланды и желательно употребить их только для диверсии
против короля прусского, когда он вмешается в войну». «Я, – отвечал Уильямс, –
не могу по этому
